хорошая статья о Сократе
и автор хорош
В. Н. Топоров
Сократ платоновской «Апологии Сократа»
как человек «осевого времени»
(к проблеме «поведенческого сценария» и «культурной роли»)
Мужество признания перед лицом смерти, что есть нечто, чего он не знает, и что смерть не всегда зло, более того, что иногда выбор ее достойнее, нежели выбор жизни, заслуженной отказом от своего мнения, выстраданного и путеводительного, характерны для Сократа, особенно в эти последние часы его жизни. Да и божественное знамение не остановило его. Поэтому Сократ не хочет, да и не может заискивать перед жизнью и изменить тому духу, которому он был всегда верен и который придавал ей столь высокую цену. Поэтому Сократ, не давая места сомнению, делает свободный выбор, оставаясь верным вещему голосу своего гения, своей совести.
В этом выборе, в приятии смерти весь Сократ. Он не герой: он просто человек, открывающий свое новое время, являющий нового человека. Он спокойно, свободно и безбоязненно принимает смерть.
Человек другого и очень далекого нового времени и тоже погибший, Гамлет знает о неполноте нашего знания, знает, что
There are more things in heaven and earth, Horatio,
Then are dreamt of in your philosophy.
И тоже, но с какой-то неведомой Сократу лихостью заявляет, что не знает страха и ставит свою жизнь ни во что —
I do not set my life at a pin's fee;
And for my soul, what can it do to that,
Being a thing immortal as itself?
Два человеческих типа двух разных новых времен при встрече с ними — каждый со своим.
8
У людей масштаба Сократа, особенно в той ситуации, в которой он оказался уже после того, как прозвучали обвинительные речи, но многое еще зависело от его поведения на суде, от выбора «угодной» суду роли и сценария поведения, в котором эта роль главная, не было и не могло быть намерения выбрать ни некий проверенный сценарий защиты (т. е. нечто, известное из практики подобных судебных процессов и в тех или иных случаях помогающее обвиняемому оправдаться), ни принять на себя соответствующую этой поведенческой установке «культурную» роль в этом сценарии. Ни о намерении, ни о желании, ни, пожалуй, об умении, о котором, впрочем, вопрос вообще не стоял, не могло быть и речи, а использование последнего вообще было бы изменой всему смыслу жизни Сократа, всей его жизненной практике, самому духу жизни. Все- и всё-испытующему Сократу и знающему, что и в других, более простых, случаях, как например, беседа о добродетели, отсутствие испытания превращает для человека жизнь не в жизнь
( вспомните прошлый урок на Воскресной школе.
Учения и Зветы. Невозможно войти в Царство Целестиальное, Если ты не освящен испытаниями.
А здесь Сократ, задолго до Джозефа Смита.
К чему это я.
Да к тому, что многие вопросы Спасения были известны и до откровений. Это настолько базовые вещи, что греки рассуждали об этом, как само собой разумеющееся задолго до появления христианства. Не говоря уже о восстановлении Еванглия.)
но и сознающему, что этим его словам афиняне скорее всего поверят еще меньше, ясна уже та черта, которая легла между ним и его слушателями (кроме ближайших учеников его), и это лишает Сократа надежды на понимание ими его позиции и на «практический» успех дела. Незадолго до оглашения смертного приговора, на этой «афинской последней вечере», в беседе с доброжелателями Сократ говорил: «Если я скажу, что величайшее благо для человека — это каждодневно беседовать о добродетели и обо всем прочем, о чем я с вами беседую, испытывая и себя, и других, а без такого испытания и жизнь не в жизнь для человека, — если это я вам скажу, то вы поверите мне еще меньше» (38а). Более четырех веков спустя в Иерусалиме в сходной ситуации Иисус тоже, — но резче и, конечно, драматичнее — скажет своим ученикам: «все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь» (Марк 14, 27 и др.).
Но и эта ситуация, ориентирующаяся на некое главное событие, выступающее как прецедент, хотя и отнесенная к иному персонажу, может удобно укладываться в рамки сценария-«замысла» и его главной роли — Я люблю твой замысел упрямый / И играть согласен эту роль. /Но сейчас идет другая драма, / И на этот раз меня уволь, хотя уже ...продуман распорядок действий / И неотвратим конец пути. /Я один, все тонет в фарисействе. / Жизнь прожить — не поле перейти.
Сократ не просил уволить его от предназначенного, но подлинную цену жизни знал хорошо, хотя и не имел опоры в том, кого называют Ты (Твой замысел) и только был, видимо, на пути к Нему. В этих условиях центр тяжести смещался на личное решение-выбор Сократа, на подлинно человеческое, обнаженное до последней сути, которое и обнаруживает первичное как свою
9
опору. Эта ситуация в корне отлична от той, которая связывает сценарий и роль в нем: и то и другое вторичны по отношению к стоящему за ролью человеку и к стоящему за сценарием поведению человека в мире, еще не подвергшемся «сценаризации» — выдирке необходимого и аранжировке «выдранного», не редко совершаемым, как в случае Сократа, в угоду суду и черни, для которых только и важен сценарий, роль и мораль, обычно плоская, но доступная и приносящая удовлетворение «низменному» свидетелю происходящего высокого.
Происшедшее в Афинах в 369 г. до н. э. событие было страшным, и таковым оно остается до наших дней, хотя опыт людей «железного» века многократно расширился и познакомил их со многим еще более страшным. Но эта старая история о том, как в демократических Афинах (уже после свержения Тридцати тиранов) безвредного старика (если только не говорить о его полезности в высшей степени) присудили к смерти и вынудили принять ее, продолжает оставаться живой раной, не позволяя примириться с происшедшим.
Сократ жил в самом удивительном городе и в самое удивительное время — Афины, V век до н. э., «золотой век» в Древней Греции, превосходивший все, что известно об этом веке в других местах. Сократ (469 или 470-399 г. до н. э.) был младшим современником Эсхила (525-456), Пиндара (518-438), Вакхилида (ок. 505 — ок. 428), Софокла (496-406), Еврипида (485/84 (или 480-406), Геродота (ок. 484-425), Анаксагора (ок. 500 — ок.428) и, конечно, Перикла (ок.495-429), чьим именем нередко обозначался весь этот век. Сократ был также старшим современником Фукидида (ок.460—396), Алкивиада (ок.450—404), Аристофана (445 — ок. 386), Платона (427—347). Большинствоиз них жило в Афинах, афинских пригородах, неподалеку, или они приезжали в этот город из более отдаленных мест. Легко предположить, с кем мог встречаться и разговаривать Сократ в этом весьма ограниченном пространстве Афин, и понять уровень духовной, интеллектуальной, художественной жизни города. Вообразить Сократа в этом блестящем обществе довольно трудно, хотя некоторые из его учеников и последователей позже сами станут представлять это общество, но тогда уже не будет самого Сократа, Какая-то незримая черта отделяет его от этого общества. Во всяком случае дело Сократа особое, как и его место в городе. Плоть от плоти афинянин, проводящий много времени на глазах сограждан, где-нибудь среди народа,толпящегося на площади у меняльных лавок (17а), прислушивающийся к тому, что говорят люди, и сам нередко вступающий в беседу и собирающий слушателей, он все-таки не сливается и с этой толпой, сознавая свое отличие от нее, хотя и чувствуя не только свою
10
связь с нею, но и свой долг, который он старался выполнить, воспитывая в людях нравственное чувство и выступая безвозмездным их учителем, отдавая себе при этом отчет, как нелегко понять друг друга без особых дополнительных усилий, той методы, которую можно назвать сократической. Принадлежность к одной и той же стихии не снимает для Сократа проблемы «истинного» смысла и правильного иполного понимания. Нечто важное он понимал как-то иначе и умел сделать так, чтобы и его собеседник понял сказанное, как надо, т. е.поймал смысл на нужной глубине. Конечно, он казался многим людям странным, не без некоторой доли юродивости.
Чтобы жизненный и человеческий контекст стал яснее, нужно напомнить кое-что из известного о Сократе-человеке, без чего и его учительство не может быть адекватно понято. Семья, в которой Сократ родился и вырос, не была богатой. Отец его был ваятелем, и в детстве сын помогал отцу в его ремесле; иногда говорят, что он исполнял обязанности рабов: одни допускают это (и допущение не следует считать слишком смелым), другие считают это клеветой. Видимо, еще в детстве возникла у Сократа жажда образования, тяга к достойным учителям; все новое он впитывал в себя, как губка, но, кажется, все-таки с разбором. Благо, что в Афинах было немало образованных людей, которые могли во многом помочь мальчику. Рано стали интересовать его вопросы философии и нравственности. Был, видимо, весьма способен и органически усваивал то, что считал для себя нужным. Упоминают о необыкновенных познаниях Сократа в геометрии. Среди его особенностей называют самообладание, выносливость, нетребовательность к физическим благам, сосредоточенную набожность, верность друзьям и убеждениям, вообще некую твердость характера, впрочем, не афишируемую. Любил отечество. Закон
был для него непререкаем. Справедливость внутренним мерилом всего. Жизнь — благом, к которому он относился со всей серьезностью.Был серьезен и глубок по существу, но умел и шутить, в частности, охотно смеялся над своей некрасивостью (говорили о его безобразной внешности, и это стало своего рода притчей, хотя более проницательный человек оценил бы ее совсем иначе и, вероятно, понял бы, что «негреческость» его лица, столь радикально нарушающая канон красоты, выделяет его среди большинства так же, как его ум, интеллект, убеждения, его учение). Жил Сократ более чем скромно, если не бедно. Зная свою высокую цель, он не пренебрегал исполнением гражданского долга, не раз участвовал в сражениях, вел себя храбро, помогал попавшим в беду друзьям. Несправедливость всегда встречалав нем отпор. И если к политической деятельности Сократ сам личноне испытывал призвания, то все-
11
таки считал ее важным занятием, связывал с нею определенные надежды и побуждал других к участию в ней. Но когда затрагивались интересы справедливости, он и один готов был выступить на ее защиту, как в аргинузском процессе или ввыступлении против Тридцати тиранов. Конечно, это отвлекало его от главного — воспитания своих сограждан в нравственной сфере.Платы за обучение он никогда не принимал и вообще был бескорыстен, даже аскетичен. Домашняя жизнь Сократа едва ли может быть названа удачной, но он, кажется, умел сносить сварливость, вздорность, вспыльчивость своей жены (впрочем, может быть, и ей было невсегда легко с ним — его «укусы овода» вполне могли восприниматься женой как своего рода вредность). Играя в афинском обществебольшую и положительную роль в воспитательном плане, он тем неменее, когда было нужно, исполнял обязанности притана (в 406 году он член афинского Совета и проявил свое мужество, отказавшись (и это в правление Тридцати тиранов) — один из пятерых —участвовать в казни Леонта Саламинского. Имея в виду буддийские аналогии, можно с известным основанием сказать, что Сократ был человеком «среднего пути», но не в смысле компромисса, а всмысле равноудаленности от крайностей. Этот же путь был избран Буддой, еще одним подвижником и мыслителем (что в каком-то отношении сближает эти две фигуры) эпохи «осевого времени», взявшей старт веком раньше на Востоке. Жизнь Сократа (как и Будды) выстраивалась им сознательно именно как путь, и это нужно подчеркнуть особо, поскольку отнюдь не каждая жизнь образует путь (иное дело — дорога). Руководителем Сократа был его δαιμόνιον, являвшийся как некий внутренний голос, отклонявший его от несправедливости и побуждавший к добру. Δαιμόνιον, несомненно, знак избранности Сократа, особого его дара (кроме «Апологии Сократа»Платон упоминает об этом внутреннем голосе и в ряде других своих текстов— «Федр», 242b; «Эвтидем», 272е; «Теэтет», 151а; «Алкивиад первый», 103a-b; ср. также «Воспоминания» Ксенофонта— Меm. I, 1, 2-5; из вторичных источников— Аристотель Rhet. II, 23, 8; Плутарх «De genio Socratis», 11; Цицерон De devin.1, 54=122; Апулей «Liber de deo Socratis»). Особо должны быть отмечены злые выпады Аристофана, прежде всего в «Облаках», но и в других его комедиях. В «Апологии Сократа» упоминаются эти выпады и дается им оценка —«и еще он мелет так много разного вздору, в котором я ничего не смыслю» (19с).
12
Эти сведения о Сократе-человеке содержатся в разных источниках, полнее и, как считают некоторые, достовернее всего в сократических текстах Ксенофонта. В некоем условном и общем плане сэтим можно согласиться. Но в этих заметках основным (и практически единственным) источником является «Апология Сократа», написанная Платоном в ранние годы его творчества (он познакомился с Сократом в 407 г. до н. э., стал верным его учеником, усвоившим от учителя не только многое, но и главное). Та же тема, вернее, ее продолжение и окончание, развертывается в следующем сочинении Платона «Кретоне», не говоря уж о том, что Сократ присутствует и во многих других текстах Платона, содержащих богатую информацию о Сократе, о его встречах с учениками, беседах, спорах и т. п. Выбор в качестве источника «Апологии Сократа» имеет три главных основания — Платон вырос из Сократа и более глубоко вник в суть сократического учения и самого Сократа-человека; текст платоновской «Апологии» составляют слова самого Сократа (перволичная форма), как они были запомнены Платоном; «Апология Сократа» — как раз о той последней странице жизни мудреца, которая, собственно, и описывает момент истины в наиболее адекватной форме.
Выше говорилось о проблеме понимания-непонимания, как она представлена у Платона, и об известной обособленности-особности Сократа. Эта черта — сугубо теоретически — могла определять отношения Сократа с его великими современниками, о чем совершенно неизвестно, или с городским людом Афин, о чем кое-что все-таки известно. Ситуация неполного или неверного понимания Сократа, его въедливость в слова и в их смыслы, когда тем, к кому он обращался, казалось, что все и так ясно и понятно и, может быть, Сократ «излишествует» и перетончает ради своей какой-то фантомной идеи, фиксируется не раз, и обойти ее стороной нельзя. Что уж говорить,если сам Сократ не доверяет своим ближайшим ученикам в способности «истинного» понимания его слов, определения границ между их знанием и «незнанием»!
«Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают наверное, что она — величайшее из зол» и продолжает: «Но не самое ли позорное невежество — воображать, будто знаешь то, чего не знаешь? Я, афиняне, этим, пожалуй, и отличаюсь от большинства людей, и если я кому и кажусь мудрее других, то разве только тем, что недостаточно зная об Аиде, я так и считаю, что не знаю». Ароl. Sосr., 29а-b. Знание о своем незнании — важная составляющая сократовской мудрости, ее исходный пункт. И человек, другой, проверяется на то, чтo и как он знает о своем собственном знании, и мудр ли он или только мнит себя таковым. Бывало, что при таких проверках Сократ оказывался
13
мудрее «проверяемого» как раз только в том, что он знал о собственном незнании (21с—е). И многие из «проверяемых» или даже просто присутствующих начинали ненавидеть Сократа. И делали это зря, лишая себя возможности пробудиться от укуса «овода» Сократа к некоему новому состоянию-пониманию, к новому рождению.
Но Сократ, конечно, имел и другие преимущества перед теми, с кем он сравнивал себя. Он умел разговаривать с самим собой, ставить такие вопросы, ответы на которые с большой вероятностью подводили к выводу, к решению, и при этом монолог переводился как бы в диалогизированную конструкцию, в которой вторым участником мыслился сам субъект вопрошания или некий мыслимый второй участник диалога, не совпадающий с первым ни в чем, кроме функции отвечания. Эта авторефлексивность, обращенность-повернутость к самому себе, ощущаемая в ряде мест «Апологии» и не только в ней, была знамением времени, оформлением понимания необходимости в самопознании, и между γνωθι σεαυτόν надписи на Дельфийском храме и тем же призывом Аристотеля находятся и фрагменты платоновской «сократовской» «Апологии», где латентно содержится тот же, по сути, императив, формулирующий центральную задачу времени. Понять-познать значит определить объем «субъективного „личного"», которое не осознается, и тем самым уразуметь самое суть — у себя и по аналогии у другого.
И я, и ты, и он должны и могут стать объектами «научного» исследования; сама наука, в которой до тех пор наивно-научное находилось в тесной связи с мифопоэтическим и которая ограничивалась до сих пор сферой натурфилософии, должна обратиться к этим я, ты, он—к. человеку, к антропоцентрическому кругу проблем, к методам исследования, к опыту, смысл которого состоит в поиске и в проверке. Не трудно заметить, как усиленно вводятся в сократовский текст слова со значением «и с п ы т ы в а т ь» [ср. пытать]: (πάσκω (22с)), объединяющее и реальное или ритуальное претерпение мук, страданий, тяжких испытаний в мифоритуальных текстах, и испытание в примитивно-научном смысле, некое экспериментальное состояние; в этом контексте странными кажутся слова об этимологии этого слова — «Pas d'etymologie». Сhantraine 862, особенно после естественного соотнесения πάσκω с πάθος, πείσομαι,, ср. также πενθέω, πένθος 'оплакивать', 'сокрушаться', 'горевать', 'пребывать в печали', а также Πενθεύς, растерзанный вакханками сын Эхиона и Агавы, чей образ присутствует в трагедии Еврипида «Вакханки» и в утраченной трагедии Эсхила «Пенфей», всё—к и.-евр. *(s)реn-(d)- 'распинать', 'растерзать'
14
и т. п. с достаточным количеством соответствий в других родственных языках. По сути дела, отмеченные глаголы находятся у Сократа уже на пути к превращению в термины, обозначающие «мыслительные» (интеллектуальные) операции, применение которых помогает уменьшить сферу незнания, увеличить сферу знания, уточнить границу между ними и отчасти направление динамики этих сфер. Существенно отметить, что у Сократа эти операции ориентированы как на человека-субъекта этих операций, так и на человека-объекта их.
Само выделение этих операций, попытка их систематизации, порядка следования имели бы существенное значение уже сами по себе как стремление к уяснению неких логических конструкций и/или элементов технологических схем, могли бы иметь самодовлеющий характер. В поколении внуков (Аристотель), возможно, исходя и из сократических текстов, решительный шаг был сделан, и рефлексии Сократа, как оказалось, стали доступны сциентификации, формированию науки в том виде, какой был воспринят в Европе и отчасти в арабском мире после крушения античности (стόит напомнить и о «научном» аспекте учения Будды, заложенном уже им в «четырех
благородных истинах». Но Сократ не был деятелем науки, не был даже натурфилософом и, главное, не собирался стать ими. Его цель была другая, несравненно более конкретная и более универсальная. Он увидел человека в мире как некую проблему особой важности и создал до того не известный вариант «духовной» антропологии. Жизнь и смерть — два основания ее. Всю жизнь Сократ готовился к смерти, к органическому завершению жизни. Цена такой целостной и органической жизни так велика, что за «неповрежденность» ее можно заплатить и самой жизнью, сохранив тем самым принцип ее, верность ей и ее духу, высокий взгляд и на жизнь и на человека.
15
Суд над Сократом, сама обстановка до него и во время его, многое открыли ему, и он скорее всего предполагал, что у него есть шансы и даже некоторые пути сохранить себе жизнь. Но, думается, он мало верил в тогдашнюю афинскую демократию и понимал, что против него объединились многие: наверху обвинители — молодой трагический поэт Мелет, богатый владелец кожевенных мастерских в Афинах, набравший силу после освобождения от тирании Тридцати, и оратор Ликон и, видимо, ряд людей их круга; внизу — афинский демос в лице черни, отчасти обманутой слухами о непочтении Сократа к богам и о его безнравственном поведении, отчасти же тонко улавливающей настроения верхов и легко начинающей испытывать жажду крови. Но даже если бы они понимали суть дела, цели Сократа, едва ли что-нибудь в них бы переменилось. Ведь именно он публично и тогда, когда не кончилась пора культа героев Олимпийских и иных игр, осмелился оскорбить «святые» чувства афинян. На суде, как бы помогая суду и афинянам в выборе и решении относительно него, он сказал:
«Итак, чего же я заслуживаю за то, что я такой [как будто они нуждались в ответе человека, как бы признающего, что он „такой", т. е. соответствующий худшим мнениям о нем. — В. Т.}. Чего-нибудь хорошего, афиняне, если уж в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого, что мне пришлось бы кстати. Что же кстати человеку заслуженному, но бедному, который нуждается в досуге для вашего же назидания? [не услышали ли здесь попрекания и не ответили ли ему в душе что-нибудь такое — „Нужны нам эти твои назидания!" — В. Т.] Для подобного человека, афиняне, нет ничего более подходящего, как обед в Пританее! Ему это подобает гораздо больше, чем тому из вас, кто одерживает победу на Олимпийских играх в скачках или в состязаниях колесниц, двуконных и четвероконных; ведь он дает вам мнимое счастье, а я— подлинное, он не нуждается в пропитании, а я нуждаюсь [скорее всего было понято как глумление и самовосхваление. — В. Т.]. Итак, если я должен по справедливости оценить мои заслуги, то вот к чему я присуждаю себя — к обеду в Пританее». — По сути дела, эти слова и есть жалящий укус «овода»-Сократа. Теперь ждать хорошего Сократу не приходится.
Сценаристы судилища могли бы радоваться: обвиняемый сам компрометирует себя, и их сценарий тем самым ужесточается, поскольку мудрец, как им, вероятно, казалось, все глубже втягивается в ловушку. Но у Сократа другая логика, иные ценности, которых не понимают его противники. Да, он даст судьям довести свой сценарий До конца, но он не даст им вовлечь себя в него; более того, никакого противостояния им или вымаливания благого исхода не будет. Сократу важнее дать оказавшееся последним назидание афинянам — не просто по-доктринерски изложить свои установки, но, если угодно, подсказать суду варианты его решения, из которых можно сделать выбор и, более того, объяснить людям нечто важное в тоне спокойном и рассудительном: «сами видите теперь, что у меня нет альтернативы казни, и самое разумное для меня — принять ее», и это решение в этих обстоятельствах устраивает обе стороны.
16
Иногда указывают, что в этой речи Сократа есть логические несовершенства и тактические ошибки, осложнившие его защиту. Конечно, есть и то и другое, но должно быть у комментаторов и признание особой позиции Сократа, которой они на месте Сократа не заняли бы. Одним словом, жаль: можно было бы избежать худшего, но отчасти сам обвиняемый тоже виноват: говорил не совсем то и, главное, совсем не так, как следовало бы. Но подсказывать Сократу, даже с таким опозданием, бессмысленно: в соответствии с верой в справедливость и с готовностью следовать закону, он вел свою линию продуманно, не изменяя ни своим убеждениям, ни избранной линии поведения человека нового типа, открытого людям и ставящего нравственные ценности выше самой жизни. Именно эти черты позволили Сократу быть на суде разным в разных ситуациях, но всегда единым в основном. Он говорил то несколько эмоционально, то иронично, то доверительно, то исповедально, но всегда своим простым, естественным, не ангажированным какими-либо предвзятостями и тайными целями языком, который может быть то спокойным, то несколько взволнованным, но никогда ни бесстрастным, ни безразличным к сути дела.
Он понимает, что его выступление может некоторым показаться высокомерным, и хочет заверить — «я убежден, что ни одного человека не обижаю умышленно, но убедить в этом вас я не могу, потому что мы мало времени беседовали друг с другом». Клевета тяжела, и за короткое время по частям ее опровергнуть не так легко. Не обижая никого из присутствующих, Сократ не хочет обижать и себя, на себя наговаривая и тем более, назначая себе наказание. — «С какой стати? Из страха подвергнуться тому, чего требует для меня Мелет и о чем, повторяю, я не ведаю, благо это или зло?» (37b) И сам, однако, перечисляет возможности — тюремное заключение, денежная пеня, изгнание, которое сейчас кажется Сократу приемлемым для обвинителей. Казалось бы, и для Сократа это был бы не худший выход: во всяком случае выигрыш во времени и в свободе. Но сам же он резко прерывает ход своих рассуждений — «Сильно бы, однако, должен был я цепляться за жизнь, афиняне, чтобы растеряться настолько и не сообразить вот чего: вы, собственные мои сограждане, не были в состоянии вынести мои беседы и рассуждения, они оказались для вас столь тяжелыми и невыносимыми, что вы ищете теперь, как бы от них отделаться, так неужели другие легко их вынесут? Никоим образом, афиняне» (37а).
17
Но позицию Сократа нельзя свести к упорству ради упорства, к отказу от конструктивных решений. Сложность в том, что убедить обвинителей в чем-либо трудно. Здесь можно было бы поставить точку, но Сократ не хочет таить в себе, ч т 6 он о себе думает, — «К тому же я и не привык считать, будто я заслуживаю чего-то плохого», и, если бы у Сократа были деньги, он присудил бы себя к уплате штрафа. Но на нет и суда нет. Однако присутствующие на суде Платон и другие друзья и ученики проявляют готовность собрать требуемую сумму.
Но смертный приговор произнесен, и хотя, как известно, были практические шансы избежать смерти, Сократ выбирает смерть. В последнем слове он предупреждает, что такое решение будет способствовать дурной славе города, что будут говорить, что лишили жизни мудрого человека, хотя сам он не считает себя таковым. «Вы видите мой возраст, я уже глубокий старик, и моя смерть близка». Но упоминая об этом как о возможности, он с большей уверенностью говорит о другом. Он не раскаивается в том, что защищался избранным им образом. «Я скорее предпочитаю умереть после такой защиты, чем оставаться в живых, защищавшись иначе [...] не следует избегать смерти любыми способами без разбора [...] Избегнуть смерти нетрудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — это избегнуть испорченности: она настигает стремительней смерти. И вот меня, человека медлительного и старого, догнала та, что настигает не так стремительно, а моих обвинителей, людей сильных и проворных, — та, что бежит быстрее,— испорченность» (38е—39с).
И еще об одном предупреждает Сократ присутствующих в суде — о способности людей, которым предстоит умереть, к прорицаниям и о том, что у него эта способность есть: за его смертью совершится кара, более тяжелая, чем его смерть. Это не цепляние за жизнь, тем более не шантаж, но то, что вскоре станет данностью. И еще Сократ говорит о поразительном явлении: «[...] раньше все время обычный Для меня вещий голос моего гения слышался мне постоянно и удерживал меня даже в маловажных случаях, если я намеревался сделать что-нибудь неправильное, а вот теперь, как вы сами видите, со мной случилось то, что всякий признал бы [...] наихудшей бедой, божественное знамение не остановило меня ни утром [...], ни во время всей моей речи [...] Я скажу вам: пожалуй, все это произошло мне на благо, и, видно, неправильно мнение всех тех, кто думает, будто смерть — это зло» (40а-с)
18
Последние слова Сократа - «И моя участь сейчас определилась не сама собою, напротив, для меня ясно, что мне лучше умереть и избавиться от хлопот. Вот почему и знамение меня ни разу не удержало, и я сам ничуть не сержусь на тех. кто осудил меня, и на моих обвинителей, хотя они выносили приговор и обвиняли меня не с таким намерением, а думая мне повредить, за что они заслуживают порицания (...)» (41d-е) и еще - наказ сыновьям, и в самом конце - «Но уж пора идти отсюда, мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить. а что из этого лучше, никому неведомо кроме Бога» (42а). того становящегося Бога, о котором, вероятно, свидетельствовал δαίμων Сократа.
Свое дело в земной жизни Сократ выполнил. Но сам приговор Сократа к смерти стал событием исторического масштаба, и прежде всего он стал приговором, вынесенным самой афинской демократии. Но приговор этот имел и свой метаисторический смысл. По сути дела, это убийство было и самоубийством, вольным приятием смерти. См., с одной стороны: Rowe C J Killing Socrates: Plato's later thoughts on democracy// The Journal of Hellenic Studies vol. 121 (2001), 63-76 и, с другой, Warren James. Socratic suicide//Ibid., 91-98.
http://ec-dejavu.net/s/Socrates.html
